Кажется, перед нами большой, пышущий красками букет цветов, который почти расплылся в яркое пятно. А вот будто бы полевые травы, потревоженные диким ветром. Абстракции Руди Молачека кажутся очень органичными, пейзажными, но это только впечатление. Главный герой живописи — цвет, написанный тонкими мазками по секретной технологии. О свободной живописи с нью-йоркским духом, влиянии европейских экспрессионистов и русской жене мы поговорили с Руди Молачеком на открытии его первой российской выставки в галерее «Система».
По сегодняшним временам открытие любой выставки западного художника — событие. Особенно если его прежде не показывали в России, то есть нет проторенной дорожки и налаженных связей. Поэтому открытие выставки «Энергия цвета» Руди Молачека привлекло много внимания.
Его экспрессивная абстракция наполнена бунтарским духом Энди Уорхола и музыкальностью Кандинского. Если рассматривать близко, то видно, что холст, покрытый фактурной краской, местами просвечивает, создавая как будто второй живописный слой. Невыносимая легкость «зашита» в этой живописи! Выставлять сегодня такое словно станцевать буги-вуги на советском утреннике, хотя еще пару лет, может, никто бы и внимания не обратил. Теперь же как глоток свежего воздуха. Да и сам художник, несмотря на почтенный возраст, обладает таким же легким нравом, как и его картины.
— Может, ваши цветы с русского поля? За годы брака с Марией Серебряковой вы не обзавелись домиком на российских просторах, чтобы писать с натуры?
— Было бы неплохо, но, к сожалению, домика нет. Мы живем в Берлине. Мои цветы — интернациональные. Я не копирую природу, не пишу с натуры, не беру примера из реальности. Это не изображение цветка — это скорее идея цветка. В моей живописи все исходит из колорита. Иногда он обретает форму цветка, потом становится аморфным, потому что превалирует идея цвета. Идея в том, что для каждого есть свой идеальный цветок и свое видение цветка. Это и есть свобода. Но лично для меня краеугольным камнем творчества является колорит, из которого исходят идеи. Концепция свободного мазка. Вот, например, видите оранжевую работу? Я хотел сделать пейзаж только из цвета.
— Вы поклонник Кандинского, и та музыкальность, с которой писал русский авангардист, кажется, есть и в вашей живописи. Русское искусство на вас как-то повлияло?
— Я прожил больше 20 лет в Нью-Йорке. Так что наибольшее влияние на меня оказали Энди Уорхол и Джейсон Поллок. Но если говорить о русских художниках, то первым бы я назвал Кандинского. Основополагающим для меня стали нью-йоркский опыт, особенно переломные 90-е годы.
— Вы начинали как фотограф в Нью-Йорке, работали в культовом издании Энди Уорхола Interview. Уже тогда ваши снимки стремились к абстракции. Но я нашла и другие фотографии. Вот, например, юноша в амплуа индейца, который выпрыгивает из шалаша. Что здесь происходит — перформанс?
— Это оммаж сицилийской серии барона фон Глёдена, который снимал в XIХ веке и выпустил книгу обнаженных фигур. Я побывал на вилле в Сицилии, где он фотографировал. И на свой лад повторил вместе с моим ассистентом, который мне позировал, его революционную историю. Потом этот опыт вылился в выставку в Вене. Это все предшествовало моей живописной карьере. У меня был переход от абстрактных фотографий к живописи.
— Почему захотелось «сменить оптику»?
— В 1990-е я был очень успешен в Америке и решил стать коллекционером. Познакомился с Карелем Аппелем, одним из основателей арт-группы «КоБрА» (CoBrA — это акроним названий первых букв городов Копенгаген (Co), Брюссель (Br) и Амстердам (A), из которых происходили основатели группы; живописная система «КоБрА» обращается к примитивизму народного и детского творчества, используя фантастические образы. — Авт.). Я стал профессором Института прикладного искусства в Вене и начал посещать их мастерские. Покупал работы «Новых диких» (течение постмодернистов 1970-х гг. — Авт.), покупал работы «КоБрА», и однажды они сказали мне: «Возьми, наконец, кисточку и попробуй сам». Так началась моя карьера живописца.
— Звучит так просто… Как скоро ваши работы начали продаваться?
— Долго мои работы не продавались. Я пришел из другой области — фотографии, а тогда еще было разделение на жанры. Почему-то игнорировалось, что я пришел из мира постмодернизма, вспоминали только мою первую профессию. Был момент, когда я хотел технику фотографии соединить с живописью. Есть техника snapshot («мгновенный снимок»), когда съемка в моменте: допустим, фигура прыгает в воду. Я хотел перенести спонтанность в живопись, но потом передумал.
— Вы пишете не сюжет, а само движение. Мазки такие тонкие, словно написаны акварелью. Есть какой-то секрет?
— Техника действительно похожа на акварель. Я работаю водяными красками, которые не впитываются в поверхность. Для этого готовлю по специальной технологии холст: грунтую его особой секретной смесью. Благодаря этому краска не проникает в холст, а остается на поверхности.
— Какие у вас тут ощущения от первой персональной выставки в России?
— Публике вроде нравится то, что я делаю. Вообще искусство — это мост: если оно не будет нас объединять, то что же еще? У меня в России много друзей. В 2001 году я выставлялся на «Арт-Москве», у меня был целый стенд. Обо мне тогда писали в газетах, ко мне начали обращаться люди, я приобрел много друзей. С Россией у меня, можно сказать, кровные узы: я давно женат на русской художнице. Маша очень вкусно готовит. Особенно пельмени.
Заголовок в газете:
Австрийский художник показал Москве энергию цвета
Другие новости по теме...
