«Если вы молчите с человеком — это истинная дружба»
— Вы часто даете интервью, что-то рассказываете, а с кем бы вам хотелось просто помолчать?
— Я вообще домосед, терпеть не могу выходить из дома и с большим удовольствием ни с кем не общаюсь. Думаю, что это, наверное, последствия моего детского воспитания. Я вырос практически один, но у меня была няня. В те годы нянь ни у кого не было, и у меня она вынужденно появилась: бабушки-дедушки достаточно рано ушли — я поздний ребенок. Маме нужно было работать, и она была вынуждена пригласить присматривать за мной свою очень давнюю знакомую. Потому я в детский сад не ходил, только последние полгода перед школой меня туда отдали, чтобы я как-то с детьми научился коммуницировать. Я все время находился дома один, у меня было очень много книг, конструкторов, солдатиков, гигантское количество разных игрушек. И даже в игры, где надо было играть компанией, я играл сам с собой.
Я вообще не понимаю слова «одиночество». Во-первых, я привык жить с книгой. А во-вторых, когда появился Интернет, мне вообще в принципе мало кто стал нужен, потому что я очень часто смотрю фильмы и параллельно с этим читаю. Я очень часто просто не нуждаюсь в собеседнике. Меня одиночество не томит… Мое собственное общество меня совершенно не раздражает.
— Лучше всего вы помолчали бы сам с собой.
— Да, я очень спокойно это делаю. Другое дело, когда вы общаетесь с кем-то, и вы с этим человеком с удовольствием молчите, на самом деле это истинная дружба, потому что вам этот человек приятен. Вы можете не только болтать, но еще и молчать рядом. Это дорогого стоит.
— Совершали ли вы в детстве какие-то поступки, о которых потом очень горько сожалели, которых бы вы стыдились?
— Не могу сказать, что я чего-то так сильно стыжусь. Мне просто очень жалко, что судьба отвела мне малое количество лет общения с самыми близкими людьми. Я просто с ними не наобщался. Я мог побольше побыть с няней, бабушек же у меня не было. Я ее бабой называл. С бабой посидеть, хотя бы поболтать. А она украинка была, киевлянкой, и безумно интересно рассказывала про революцию, про гражданскую войну, про начало Второй мировой войны. Тогда, когда я был маленький, я это слушал и не мог осознать, что это так интересно. Она выросла на Подоле и жила прямо напротив домика Булгакова на Андреевском спуске. И когда я уже взрослым читал «Дни Турбиных», а потом попал в первый раз в дом Булгакова и нашел ее дом, только тогда я начал понимать, что она рассказывала. Мне очень жалко, потому что я в принципе мог порасспросить ее побольше, можно было много чего узнать. Это очень интересно.
Потом, очень много можно было о чем с мамой поговорить. Я ни о чем не поговорил, потому что мне же было некогда! А кому вообще в 17-18 лет есть время поговорить с мамой и что-то у нее узнать, а тем более ее послушать? Конечно, нет. И вот это жалко. В остальном мне не за что стыдиться. Я был очень хороший, послушный ребенок, к сожалению.
— К сожалению?
— Да.
— Говорят, что ваша мама хорошо разгадывала сны.
— Нет, не сны, она прекрасно гадала на картах и на кофе.
— А у вас есть сон, который вы часто вспоминаете?
— У меня есть сны, которые, обрезали. Так бывает, иногда приснится тебе какая-то чушь, а потом, через какое-то время все сбывается. У меня случалось так, и я все время думал: как такое возможно? Я не могу сказать, что я умею этим пользоваться, но иногда понимаю, что, наверное, человеческое сознание опережает события и тебе что-то подсказывает. Говорят, вот шестое чувство. У меня очень часто бывало, когда всё сигналит в голове и говорит: не иди, не делай, не бери, не доверяй и т.д. Даже сны такие снятся. А потом оказывается всё правдой.
— Коварный вопрос: если бы вы родились женщиной, как бы выглядели?
— Вот этого никто не знает, как бы я выглядел.
— И где бы вы хотели родиться? Может быть, в другом веке или в другой эпохе?
— Я единственное знаю, что меня бы звали Ниной, это точно. Потому что так было решено, если девочка — в честь мамы, если мальчик — в честь папы. И так как она была Николаевна, поэтому я и Николай, слава Богу. Мне очень нравится мое имя. А все другое… Понимаете, фигура, внешность — это лотерея. Я это вам говорю, как педагог, который постоянно общается с подрастающим поколением и видит, как из милых, маленьких, чудных детей вырастают крокодилы и, наоборот, из очень невзрачных деток вдруг вырастают красавцы и красавицы. Когда я был маленький… нет, тогда было понятно, что я – очень способный ребенок. А когда вошел в пубертатный период, было не понятно, что у меня будет самая идеальная для балета фигура. Если честно, у меня были большие переживания по этому поводу. А потом я много лет смотрел на всех стоящих вокруг меня и получал удовольствие оттого, что они такие несовершенные, а у меня все настолько хорошо, что я-то сплю спокойно.
Но я помню свои слезы, когда мне было 14, 15, 16, 17 лет, это было просто ужасно. Потому что мой пубертат был чудовищный. Я очень гадкий утенок был. Хотя те, кто имел отношение к профессии, они все понимали, что именно вот этот мальчик будет самый-самый. Но я никому не верил тогда, если честно. У меня были большие сомнения.
— Если бы у вас был сын и он бы…
— Никогда. Ни-ког-да. Это даже не обсуждается. Я не переношу актерских детей. И они мне всю жизнь мешали. Я бы никогда не позволил своему ребенку стать актерским ребенком. Не позволил бы!
— А от чего бы вы его оградили?
— Просто я бы сделал всё, чтобы он в эту сторону не посмотрел никогда.
— Даже, если бы у него были бы такие же данные…
— А у него были бы данные, понятно, что были бы. Таких, как у меня, не было бы, потому что никогда не повторяется всё точно. А какие-то были бы, естественно. Опять-таки, я-то думал, что я один – гениальный. Но когда маму хоронили, тогда съехалось очень много родственников. Такое было время — развал Советского Союза, и в Грузии шла война, вернее, только война закончилась. Мы перед днями похорон все жили в одной квартире, и я увидел очень много близких родственников утром, когда они все были не очень одетые. И я был поражен, какие фигуры у мужчин, какие у них способности! Просто никому не пришло в голову пойти в балет. А строение фигур просто фантастическое! Я понял, что я не какой-то особенный, просто мне очень повезло родиться в этой семье, где такие данные даются от природы. Понятно, что у ребенка было бы что-то такое. Но, нет, я бы сделал все, чтобы человек не шел по моему пути. Просто потому что мне не нравится, когда родители сходят с ума. И, тем более, что я последние одиннадцать лет работаю с детьми и одиннадцатый год я наблюдаю всех этих сумасшедших родителей. И как они обвиняют всех, что их ребенка не выучили, что все не правильно…
«Я и есть Большой театр»
— Вы себя с Большим театром как-то связываете на данный момент времени?
— А я не могу не связывать, я и есть Большой театр. Я один из тех людей, кто есть Большой театр. Большой театр — это артисты, это огромное созвездие величайших артистов, музыкантов, художников.
— Есть ли предложения о сотрудничестве?
— Во-первых, я безумно счастлив, что Мастер такого уровня, как Валерий Гергиев, наконец, переступил порог моего родного театра. Потому что до того момента, как ушел Александр Лазарев и, к сожалению, скончались такие великие дирижеры, как Геннадий Рождественский, Марк Эрмлер, Альгис Жюрайтис, никого подобного дарованию этих людей не было. И, слава Богу, что театром руководит великий музыкант. Это первое. Второе. С Валерием Абисаловичем у меня очень много лет наилучших отношений. Потому что я — единственный артист из Москвы (представляющий особенно Большой театр), который за все существование русского балета в императорское время, в советское, нынешнее — единственный, кто постоянно выступал в Мариинском театре. Если бы Валерий Гергиев не хотел, не инициировал, этого бы никогда не было. Потому что все контракты подписывает именно он. А я прослужил более пятнадцати лет, регулярно танцевал всё, что хотел. И теперь, когда я одиннадцать лет руковожу самой главной школой мира и тем более Петербурга, у нас замечательное сотрудничество.
— Ваши почитатели переживают, что все таки не вы возглавили Большой театр.
— Возглавил Валерий Гергиев, замечательный. Слушайте, наконец-то художник вошел в театр. Сейчас, я думаю, Валерию Абисаловичу очень много придется чего переделывать. Потому что там от слова «творчество» нет ничего, там просто торговый дом. Там много чего надо менять и делать.
— Возможно ли поставить «Тщетную предосторожность» с вашим участием или другие спектакли?
— Что касается «Тщетной предосторожности», вы понимаете, это спектакль английского балетмейстера Фредерика Аштона и здесь должна быть заинтересованность Большого театра в том, чтобы это опять поставить (спектакль шел в репертуаре Большого театра в свое время). Если такое будет сделано, и будет приглашение, я совершенно спокойно могу исполнять эту роль регулярно. Но на сегодняшний день этот контракт заключен с Михайловским театром. У них нет эксклюзива. Просто, когда этот спектакль ставился десять сезонов назад, поступило предложение, вернее, я пошутил, что я могу это исполнить, и директор театра Кехман уцепился за это. И я вот по сей день исполняю. Замечательная, великолепная роль, о которой я мечтал, будучи учеником. Я просто увидел запись этого спектакля на уроке по истории балета. Мне так понравилось, что мне захотелось это исполнить. Когда это ставилось в Большом театре, прорваться туда было нельзя, потому что заведующий труппой, он сам себя назначил на эту роль и сам ее исполнял. И ему, естественно, не нужны были конкуренты, он прекрасно понимал, что при выходе Цискаридзе в этой роли о нем никто не вспомнит. Так сложились обстоятельства, ничего страшного.
— Как можно улучшить качество доступности хореографического образования в России?
— Оно улучшено до такого состояния, что невозможно себе представить. У нас такое количество хореографических училищ по стране, ни в одной стране мира такого нет, даже на четверть. Просто другое дело — найдите мне хороших, способных детей. Это один на миллион, один ребенок на миллион детей, который имеет по-настоящему способности к балету. Всё остальное — это неудобоваримо. Способных детей очень мало, что было тогда, в Советском Союзе, и сейчас – так было всегда. Это не те способности, которые даются каждому. Я часто слышу: «Вот у меня такая девочка, такой мальчик…» Да нет, к сожалению, у вас нет ни девочек, ни мальчиков. И это очень большая редкость, когда есть хоть какие-то способности. А так образование на таком уровне, что дай бог каждому, чтобы в каждой стране так было.
— Готовите ли вы себе замену на посту руководителя Академии?
— Я вообще никогда ничего не готовлю такого. Я не смог приготовить никого на замену себе на сцене. Как так можно говорить? Понимаете, я каждого человека, которого учу, я пытаюсь ему передать профессию и отдаю одинаково информацию всем. Просто каждый может унести сообразно своему дарованию. У кого-то это лукошко, у кого ладошка, у кого еще меньше. Понимаете, когда я пришел в театр, а я в тот момент попал в класс к Марине Семеновой, меня поражало, что все остальные педагоги — это ее ученицы. И в отличие от меня, который тогда у нее учился год-два, они-то учились у нее по двадцать с лишним лет. И я поражался, почему никто у нее ничему не смог научиться. Просто у них не было такого дарования. Они все кричали и рассказывали, что они ученицы великой Семеновой, и по сей день так некоторые делают. Они несут чушь несусветную, потому что элементарно не смогли научиться методике, хотя она их учила, объясняла. Но это в зависимости от дарования, очень часто, знаете, когда я хожу на спектакли со своими знакомыми или читаю одну и ту же книгу, у меня ощущения, что мы читали разные произведения или смотрели разные спектакли.
Что касается, кто займет, понимаете, если бы мне кто-то сказал, что я когда-то буду ректором Академии, я бы смеялся очень громко, потому что неизвестно, что будет завтра. Я очень часто вручаю дипломы, смотрю на этих выпускников и думаю: интересно, ну кто же из них — а через меня уже очень много народу прошло — кто же когда-нибудь окажется в моем кресле. Мне просто даже интересно. И какое будет у них будущее, у этой школы, у этой улицы. Это правда интересно.
— Встает вопрос, что достаточно возрастные педагогические кадры, что вы об этом думаете?
— А они никогда не бывают не возрастными. Дело в том, что у нас в стране не существует закона о том, когда должны выходить на пенсию театральные преподаватели и преподаватели творческих профессий. У нас нет такой обязаловки. Допустим, во Франции есть закон — в 65 лет вы обязаны покинуть свою должность. Никакие ваши связи, регалии и заслуги не могут помешать этому законодательству. Вот всё — 65 лет вам в ротонде дают шампанское и говорят до свидания. Кем бы вы ни были. И если вы только очень нужны театру или школе, вас приглашают на очень короткие по контракту занятия. А у нас в стране по-другому. Поэтому очень часто сидят до смерти некоторые. И многие люди не работают иногда по много лет, просто не заходят уже на работу, и их никто не увольняет, и все время говорят: «Вот если вы уволите, человек сразу умрет. Вы понимаете, какой для него стресс?» Другое дело, что как руководитель могу вам сказать — колоссальная проблема пригласить кого-то. Да, мы выпускаем очень много людей, кто учится на педагогов. А преподавать могут три-четыре человека. Это то же самое, что танцевать. Их очень много, кого мы учим, а танцевать может три-четыре человека. И эта не та профессия, которая штампуется.
«У женщин нет таких ног, а у меня есть»
— Спрашивают историю создания шуточного номера «Балерина», в котором вы великолепны.
— Я никогда ничего не создавал. Просто есть балет «Светлый ручей», в котором исторически так сложилось, что по содержанию артисты Большого театра приезжают в колхоз. Ну, это комедия положений, музыка замечательная Дмитрия Шостаковича, и там во втором акте есть такая сцена, когда мальчик переодевается в девушку, а девушка переодевается в юношу. Ну, и там идут всякие розыгрыши. Да, опять-таки, благодаря своим феноменальным способностям, когда я надевал пуанты и начинал двигаться, я перекрывал всех исполнителей. Мы когда это танцевали в Нью-Йорке, после спектакля пришла группа критиков на сцену и они сказали: «Николай, можете при нас надеть пуанты?» Я говорю: «Могу, а что такое?» «Мы не верим, что вы ничего не подкладывали в стопу». Я при них надел, встал. «Этого не может быть, потому что у женщин не бывает таких ног». Я говорю: «Ну, у них не бывает, а у меня есть». Вот разница между мной и всеми остальными. Очень большая. Понимаете, это природа, никто не думал, что вот так произойдет. Я вам еще раз говорю, меня не водили в кружки, меня никто не настраивал, меня никто специально не растягивал, не ломал. Просто вот так сделала природа, и всё.
— А какие вам больше нравились роли — принцев или демонических личностей?
— Принцев, конечно. Я могу вам сказать, что демонические личности играть очень легко. Тем более, с моей внешностью, с той фигурой, которая у меня была. Мне просто надо было надеть темный костюм, и я уже был самый заметный. А сыграть положительного героя — самое сложное. Тем более в таком жанре как балет, где ты лишен выразительных средств голосовых. Понимаете, во всем классическом репертуаре принцы поставлены гораздо менее выгодно, нежели принцессы. И остаться в истории человеком, который не через запятую, а запомнился — это очень сложно. Я безумно счастлив, что по сей день всем тем принцам, которых я исполнял, пока замена не нашлась. Потому что ни один человек не звучит в этом репертуаре. Да, называют такую фамилию, такую, говорят, дескать, такой милый мальчик… А так, чтобы пошла волна, что на этого человека есть, так скажем, поток зрителей, такого нет. Мне, с одной стороны, грустно, потому что я все-таки со многими работал учениками. А, с другой стороны, мне очень приятно, потому что как исполнитель я все равно пока победитель. Но быть принцем гораздо сложнее.
— Спрашивают про третью книгу за вашим авторством.
— Третья книгу я еще не прожил. В основном была задумка рассказать о театре. Но так как театр в моей жизни не закончился и никогда, наверное, не закончится, то, конечно, она когда-нибудь будет. Но пока вторая… Вы знаете, я ничего не понимаю в цифрах, вот говорят, что больше 150 тысяч тираж и т.д. Я постоянно встречаю каких-то людей, которые так или иначе связаны с книгоизданием, с реализацией книжной продукции, которые мне все время твердят, что я побил все рекорды. Мне все это очень удивительно. С одной стороны, безумно приятно, с другой стороны — очень странно, потому что я сопротивлялся сначала, а потом не ожидал всего этого. Я же получил премию под названием «Театральный роман», как создатель книги, тоже очень неожиданно. Но, Слава Богу, что так.
— Одна из ваших почитательниц была на выставке, посвященной 50-летию Цискаридзе, и увидела там костюм Альберта, и был представлен крест, который подарен Живанши. Крест — большой, тяжелый, шипастый. Ей стало интересно, в какой момент его Альберт снимает?
— Ни в какой момент он его не снимал. Этот костюм я подарил театральному музею в Петербурге, потому что у них целая коллекция в театральном музее костюмов, которые создали великие кутюрье для театра. Его одолжили для выставки. И вот этот крест, он надевается на второй акт, и не снимается. Он – не легкий, это правда. Не знаю, на сцене мне не было ничего тяжело. Если надо было, меня красили, я надевал очень тяжелые костюмы и головные уборы. У меня всегда было такое восприятие — надо балету, всё, вопросов не было. Мне очень вообще все это нравилось. Я как-то очень странно в какое-то время понял, что я, наверное, счастливый человек. Вот я сам с собой играл в детстве в то, что я рассказывал. Мне каждый день нужна была какая-то своя тема, то я играл в вокзал, то в аптеку, то в школу, то в больницу, ну, как обычно дети играют. И у меня было такое ощущение, что в какой-то момент я начал играть в балет. И вот я тридцать лет не наигрался в балет. А потом, как сказать? Мне надоело. Я последние два года доигрывал достаточно тяжело. Потому что сначала, так как у меня было много способностей, мне очень легко было, а потом с возрастом способности стали сокращаться, и мне стало неуютно. Потому, я честно сказал, — я ушел счастливым. Я смотрю на своих коллег, которые по сей день мучаются, мне их жалко, очень жалко. Мало того, я вижу других коллег, которые страдают от того, что они прекратили выступать. У меня нет вот этой ломки.
— Было какое-то смешное или нелепое мгновение на сцене, о котором вы помните?
— У меня было очень много смешных и нелепых мгновений. Понимаете, когда это драматический театр, у них самое страшное — забыть текст. У нас это самое невинное — забыть текст. Потому что у нас гораздо страшнее вещи, которые могут произойти. Наши курьезы они не всегда смешны для нормального человека, потому что непонятно, в чем же здесь юмор. Но потом вы не забывайте, что мы живем в очень четких рамках музыкального произведения. Драматический спектакль, он зависит от темпо-ритма, в котором артисты вдруг стали играть, иногда помедленнее, иногда поспокойнее. А в балете все зависит от того, как дирижер играет и сколько тактов у композитора. Потому у нас очень-очень все важное. Иногда смешное то, что просто не успеваешь надеть какую-нибудь деталь. Опять это зрителю может быть не заметно. А мы, на сцене, просто тихо умираем со смеху. Потому что это забавно, вот и всё.
— Приходилось ли вам когда-нибудь делать очень жесткий грим, что вас не узнали, например, старить себя?
— Нет, никогда не приходилось. Но очень смешно все время говорил мой коллега. Когда я выходил из театра, а на сцене, видимо, так прекрасно выглядел принцем, что на меня иногда не обращали внимание. Он все время шутил: «Кольку нашего так хорошо гримируют, что его никто не узнает». Я в принципе от этого не очень страдал, мне было безразлично.
— Вы готовы вернуть молодость, но чтобы обнулились все свои достижения?
— Нет. Нет, достижения запросто, молодость… Я бы хотел вернуть, наверное, юность в Советском Союзе, в своем счастливом детстве, когда, во-первых, все были живы мои родные. Я еще раз напомню, что я потерял до двадцати лет всех абсолютно. У меня просто так случилось, что практически все люди, среди которых я вырос, когда мне было уже года 22, ушли. Я бы то время вернул, чтобы с ними пообщаться побольше. А что касается профессии, вы знаете, я вам не могу сказать, что я хочу обратно в свою юность, в Большой театр, в это дикое количество переживаний, борьбы. Нет, туда не хочу совсем. Я не тоскую ни по балету, ни по танцам. Только вот по общению, да, этого мне, конечно, жалко.
«Не могу сказать, что у молодых «пустые глаза», у них просто другие ценности»
— Часто ли вам доводится встречать «пустые глаза» в молодых и пытаетесь ли вы изменить это в учениках или это тщетно?
— Вы знаете, тут даже не пустые глаза, я думаю, что есть конфликт поколения в каждом веке, и его не может не быть, потому что как-то все вокруг меняется. И те, кто становится старше, им кажется, что они были более, наверное, внимательнее. Я это соотношу с тем, что меняется темпо-ритм все время, техника все время развивается, особенно последние двадцать лет. Мы могли с вами в начале двухтысячных представить, что будем говорить по скайпу или совершенно онлайн смотреть любой спектакль? В Буркина Фасо будут смотреть, что происходит в Гонолулу? Этого было не представить. А сейчас все поменялось. Вот этот момент, что вы должны были что-то прочитать, найти информацию, а нынешним не надо, им один клик — и они ее нашли. Другой клик, они уже другое читают. Понимаете, это формирует человеческое сознание, то, как они, так скажем, запоминают. Нынешнее поколение оно просто гораздо меньше запоминает, нежели приходилось запоминать нам. Нам с вами, во-первых, приходилось знать телефонную книжку наизусть и т.д.. Этим детям не надо ничего запоминать. Это изменилось, и так было всегда. Я сейчас очень часто слышу, как цитируют слова Сократа, который очень сокрушался о том, что молодежь стала ленивая, не уважает старших и т.д. И вот как он заканчивает свою тираду: «Мир катится к катастрофе». Но мир никогда не будет катиться к катастрофе, а каждое новое поколение, оно будет другое, ничего в этом страшного нет.
Я не могу вам сказать, что у них пустые глаза, просто у них другие ценности, другие интересы. Я не пытаюсь с ними бороться, я всегда пытаюсь их заинтересовать. Я своих учеников непосредственно рощу для того, чтобы они стали полноценными артистами балета. Я призываю их мозг все время как-то напрячься, потому что только мозг руководит руками, ногами и всеми остальными нашими действиями. Я им все время объясняю: если они не дают своему мозгу команду верную, ничего не выйдет. Вот и всё. Я миллион раз уже говорил, что, к сожалению, люди не равны и никогда не будут равны. Это как в природе: есть птицы, есть рыбы, есть хищники и т.д. И у людей точно такие же психотипы. Они также делятся, но нельзя ласточку выучить на лань, она не предрасположена к этому. А лань не будет никогда тигром, она другая, она бегает по-другому, соображает по-другому и т.д. Потому дети очень разные. Как бы моя мама не старалась, но если бы у меня не было интереса заинтересоваться искусством, ничего бы не вышло. Она мне одинаково искусство показывала и спорт. Одинаково показывала науку. Тем более, что она была человек науки. Я не заинтересовался наукой, я не захотел спорт, я захотел в искусство. Потому что это мне было интересно. И она была недовольна этим, она не хотела этого. Но так случилось.
— Вы часто говорили, что со сцены нужно уходить вовремя? А что еще нужно делать в жизни вовремя, и чему вы своих учеников учите делать вовремя?
— Я уверен, что каждый большой профессионал, вот такой очень серьезный человек, у которого в своей профессии, любой, получилось стать именем нарицательным или каким-то очень заметным персонажем, имеет прежде всего одно понимание — чего он не умеет, чего он не сможет, он за это никогда не возьмется. Вот в этом я уверен. Бездарность и серость всегда отличает нахальство и желание захватить то, чего он не может. И это тоже я знаю, как никто, потому что я их вижу, потому что столько бездарей нас окружает, это страшно себе представить. Ну, а так, не знаю, мне кажется, что главное — быть честным относительно самого себя. Вот это самое важное, чему я их пытаюсь научить.
У меня есть, например, ученица, у меня девичий класс, она способный очень человек, но она с ленцой. Я ей все время объясняю: ты не меня обкрадываешь, ты себе жизнь обкрадываешь. Я вместо тебя на сцену не выйду, это невозможно. И я вообще уже в этом амплуа никогда не выйду, в моей жизни это закончилось. А в твоей еще не началось. И в твоей жизни это может быть настолько хорошо, что твоя жизнь может сложиться удачно, а может, выйдешь замуж, будешь рожать детей и потом когда-то рассказывать: ой, я училась в хореографическом училище. Может и так. И никто не сказал, что быть хорошей мамой — плохо. Будь хорошей, вот и всё.
— В чем секрет хорошего школьного сочинения? Читаете ли вы сочинения ваших учеников и пишут ли они про вас?
— Вы знаете, я не читаю сочинения, но иногда своих учеников я прошу что-либо прочитать и мне написать хотя бы на одну страничку. Мне очень нравится, когда они высказывают свое мнение. Я никогда не вмешиваюсь в чужую оценку, это не по моему характеру, я принимаю мнение других людей с большим удовольствием. Потому что мне не нравится, чтобы вмешивались в мое пространство. Мне просто интересно, какую суть они извлекли из того или иного произведения. Понимаете, кто-то, прочитав «Анну Каренину», вам может просто сказать: это о любви. Драма сильная. А кто-то вам скажет: в принципе это о том, как одна женщина пошла против общества и т.д. Мне просто интересно, а вот этот человек, что он увидел? В моем доме было так, что моя мама всегда пыталась у меня выяснить, а что я увидел? Потому что я очень с детства отличался от многих детей тем, какие у меня были суждения. Те, которые и взрослые не ожидали, очень много такого было, когда я реагировал не стандартно. Они, например, думали, мне это понравится, а мне могло вообще не понравиться. Я часто этот пример привожу, тогда в Советском Союзе был цирк лилипутов. Мне было, наверное, до пяти или около пяти, мы с мамой пошли на эту программу. Это были только лилипуты — и гимнасты, и акробаты, и дрессировщики и т.д. Я в какой-то момент стал очень плакать, когда стали зрители смеяться, а там клоуны вышли. У меня просто истерика началась. Меня вынесли из зала, потому что я так орал и плакал, меня не могли долго успокоить. И когда стали допытываться, я сказал: «Почему все смеются? Это трагедия, как они смеют смеяться».
Я, например, очень не люблю, когда ущемляют тех, кому плохо или когда у кого-то нет какой-то части тела. И никогда смех из меня в этом случае не выйдет. У меня таких реакций было очень много. Когда мама не знала, как реагировать. И мне самому всегда интересно, а другой человек как воспринимает? Потому что я столкнулся с тем, когда в школе стал учиться, что многие мои одноклассники, сходив со мной на одно и то же кино, выходили совершенно под другим впечатлением, а я никак не мог понять, как они не видели вот это, вот это…
«Разочарование — самая тяжелая краска в жизни человека»
— Были ли в вашей жизни сказки, которые стали реальностью?
— Большой театр. Когда-то это было сказкой, когда я был маленький. И когда я говорил, что буду главным танцовщиком и т.д. Все смеялись. Но так стало. Мне даже смешно, потому что я помню, как они мне смеялись в лицо. А потом я помню, как все гордились, когда я стал Народным артистом.
— Как вы справляетесь с разочарованием в жизни?
— Очень сложно. Разочарование вообще, мне кажется, самая тяжелая краска в жизни человека. Очень обидно, когда вы это понимаете — очень часто так бывает и всех касается. Мы очень часто сожалеем о том вкладе, своем, который мы сделали в человека. Конечно, когда ты с этим сталкиваешься, этот очень грустно и очень больно. Особенно, когда ты много вложил в этого человека сил, любви, доверия, участия. Это тяжело.
— Чем бы вы занялись в последний день своей жизни?
— Ой, не знаю. Не могу себе представить… Вы понимаете, к этому надо относиться очень цинично. И я очень хорошо помню, как мама мне сказала, что она на днях скончается. И потом я много об этом думал — она была очень спокойная. Ей не было много лет, ей было всего 62 года. Но когда мне няня сказала, что скоро уйдёт, а ей было уже за восемьдесят… Я тогда был маленький и начал спорить. Она говорит: «Я хочу умереть быстрее, Ника, я больше не могу». Видимо, она болела, и я с ней начал спорить. Я помню, она мне начала объяснять: «Я уже пожила, я уже нажилась, я уже не хочу, всё уже». Я помню, как я с ней боролся.
Я уверен, что у каждого человека это происходит по-своему. Скажем, если бы мне кто-то, когда я начинал танцевать, сказал бы, что я так легко уйду со сцены в смысле своего амплуа, я бы тоже не поверил. Но я очень хорошо помню, как я все это хотел закончить, потому что я реально мучился. Я мучился, потому что надо было танцевать, как Николай Цискаридзе. А это было очень тяжело. Мне не хотелось понижать планку, я просто дотянул и сказал: всё. Потому какое ощущение будет на пороге, никто не знает.
Конечно, я завидую, не то, что завидую… но вот это — уснул и не проснулся — подарок. Потому что человек не подозревал. Я слушал интервью одного доктора, который говорил, что не бывает легкой смерти, не бывает вообще. Это очень большая боль. Он объяснял как доктор, патологоанатом. Хотя, как сказала Галина Сергеевна Уланова, мой педагог, оттуда еще никто не возвращался, и никто ничего не рассказывал.
— Как вы думаете, почему вы так притягиваете людей? Вы считаете себя уверенным?
— Мне кажется, потому что я во многом не подстраиваюсь никогда ни под кого. Я не пытаюсь заискивать, не пытаюсь обманывать. Понимаете, я старался все годы, что даю интервью, быть искренним, это раз. А, во-вторых, дуракам всегда в лицо говорил, что они дураки и не стеснялся этого. И не боялся.
— Это тяжело.
— Это очень тяжело.
— Люди вспоминают эпизод из книги о посещении вами Храма Гроба Господнего и что вы попросили лишись вас зависти. Вы считаете, что зависть не может быть позитивным чувством, не может иметь другого окраса?
— Не может. Она может иногда тебя сподвигнуть сделать рывок в твоей жизни ни к подлости, а именно все-таки чему-то научиться, достигнуть какого-то результата. Самое страшное, что зависть — очень часто бывает так — ведет людей к плохим поступкам. Шота Руставели написал, и я очень люблю эту фразу, что всё начинается со лжи. Ведь зависть — это ложь самого себя к себе. Тебе кажется, что ты тоже достоин. Понимаете? И очень многие люди ведутся, потому что у каждого поступка есть хорошая и плохая сторона. Но ведь по плохой стороне легче пойти. Мы говорили с вами о том, кого исполнять легче — принцев или мистических персонажей. Вы понимаете, злой гений, который приходит, не говорит: соверши плохое. Он говорит: вот есть белое, есть черное, выбирай. И, к сожалению, принц выбирает черное. Но он же белое ему тоже показывал. И так в жизни каждого человека, к сожалению. Мы всегда стоим перед выбором: съесть или не съесть, выучить или не выучить, пойти или не пойти, позвонить или не позвонить и т.д. И каждый человек сообразно своему нутру совершает этот выбор.
— Были ли какие-то отказы в вашей жизни, которые послужили во благо?
— Ну, наверное. Самый знаменитый, когда меня допекли в Большом театре, я пришел к Гергиеву к тому же, с заявлением о приеме в Мариинский театр. Он рассмеялся и сказал: «Зачем? Я тебя не возьму». Я говорю: «Как?» Потому что я был уверен, что он меня возьмет. Он говорит: «Нет, Коля, ты и так все время танцуешь, у нас никаких проблем нет. Пойми, ты никогда не станешь артистом Мариинского театра. Потому что за твоей спиной уже есть квадрига и восемь колонн и это прекрасно. Очень мало кому выпадает в жизни такая привилегия, чтобы с его именем сразу ассоциировалось то производство, которому он служит, сразу вставала профессия. Тебе очень повезло, ты помимо того, что ты одаренный артист, ты еще и очень успешный артист, не делай глупости». И он меня вытрезвил тогда, я его очень хорошо услышал. Потому что он сказал: «Ты навсегда будешь артист Большого театра, это всё, тебе повезло очень, не делай глупости».
— Нет ли в планах открытия своего театра балета?
— Нет, никаких планов. Я вообще не верю ни во что частное в искусстве. И в образовании.
— Если бы вы снимались в каком-то фильме, то о чем бы он был?
— О чем бы он был… Да, не знаю, понимаете, все, что касается кино и театра драматического, это должна быть заинтересованность режиссера. И если вам везет, что вы попадаете в руки большого мастера, конечно, ваш образ могут использовать. Надо быть такой глыбой, как Джульетта Мазина, Алла Демидова, Марина Неелова или Светлана Крючкова, Алиса Фрейндлих для того, чтобы переходя из фильма в фильм и вроде перенося свою внешность, не повторяться, а быть каждый раз новой. Вот ты смотришь, вроде тот же человек, но не тот. Потому что это мастерство. То же самое, что у меня, это очень сложно в балете, чтобы у тебя была такая череда принцев, и ты везде был со своим лицом. Это мало кому удается. Просто это — другая профессия. Я не могу вам сказать, что в кино, может быть, у меня так получилось. Я уверен, что если бы когда-нибудь я заинтересовал серьезного режиссера, тогда могло бы выйти. Конечно, я что-то умею играть и у меня профессия есть. Просто в кино абсолютно другие законы. Очень много потом зависит от монтажа.
— Последний вопрос: какой герой вам ближе — Вронский, Левин или Каренин?
Каренин. И с самого начала я был его поклонником. Я очень люблю этот роман, я его люблю перечитывать, потому что он меняется со временем, ты меняешь отношение. Левин у меня всегда вызывал уважение, но его пространные рассуждения, все это было не мое. Но Каренин с его умением служить, со служением делу, с его понимаем чести, с его пониманием долга, это человек всегда мне больше всех нравился.
На этот раз Николай Цискаридзе определил сразу два самых интересных для себя вопроса и наградил участников прямого эфира двумя призами.
Одним из вопросов-победителей стал: «Какие роли вам больше нравится играть — принцев или демонических личностей?»
Автор этого вопроса Ольга Полицан была отмечена звездным гостем наградой в виде книги с дарственной надписью «Мой театр. По страницам дневника. II».
Второй вопрос-победитель звучал так: «Какой герой вам ближе — Вронский, Левин или Каренин? И почему?»
Приз в виде приглашения на два лица на вечер балета «Виват, Академия!» получила Надежда Лиман.
Другие новости по теме...
