— Поясните месседж, который вы вложили в подборку крестьянско-полевых картин. Какой была ваша авторская задумка?
— Так же, как и Малевич, я соприкасаюсь с природой и людьми, живущими на природе. Часто я провожу лето в деревне Дровосеки под Владимиром и поэтому задумал серию работ, посвященную человеку нашей средней полосы, русской глубинки. Как он сосуществует с окружающим миром, с космосом? Эти вопросы меня интересовали.
— Сколько примерно времени создавался новый цикл?
— Работы я пишу быстро. Самое сложное — это уловить волну, поймать импульс. Я вхожу в левитацию со своими персонажами, чтобы познать мир как сансару. В апреле у меня будет большая выставка в Музее нонконформизма в Москве, у Нади Брыкиной, с которой мы 40 лет сотрудничаем. И я настраиваюсь уже сейчас, потому что нужно будет создавать новые работы.
Я не рисую кубики, квадраты, не режу холсты, не залезаю на Маяковского, не прибиваю причинное место к брусчатке на Красной площади. Я художник, передающий время, в котором я живу. Это моя сущность — показать своего современника. Я пророк, и многие мои картины и темы пророческие и скандальные.
— Кто из великих мастеров-предшественников для вас служит образцом?
— Для меня нет образцов, я придумал свой стиль — фигурки-пиктограммы. Они – это шифр, с помощью которого я раскрываю виденное во снах, разных местах и так далее.
Я уже сорок лет создаю пиктограммы. И сегодня вы их видите везде: и в магазинах, и в газетах. Мне говорили, что раньше у нас на туалетах было «М» и «Ж» написано, а теперь фигурки.
— Расскажите о своем творчестве в развитии.
— Я начал, конечно же, с политических вещей. Во времена «Перестройки», в 80-е, «Фурманный переулок» (у истоков этого явления стоял Новиков, — И.В.) стал центром авангарда. Но при этом я закончил Суриковский институт, учился в Ритвельд-Академии в Амстердаме. Я профессионал, кем и должен быть художник, а не так: сегодня на барабане играешь, завтра идешь в лавку мясо рубить, а потом рисуешь. Я 17 лет учился, у меня отец художник — что еще говорить! И, кстати, профессионал ты или дилетант, всегда видно сразу.
— Какова технология создания вашей «стандартной» картины?
— Поясню еще раз: вы же, когда ходите, вы же не задумываетесь, как ноги идут по асфальту? Или когда смотрите куда-то, не осмысляете то, что делают ваши глаза? Мой профессионализм так заточен, чтобы улавливать космический импульс и его изображать.
А рисовать можно за пять лет кого угодно научить. Многие говорят о себе: я композитор. Но они исполнители — не более того. Композиторов можно по пальцам пересчитать. А я композитор. Я не просто копирую березку, шалаш или старушку с коровой. Для меня это смешно. Моя задача — сжать время в вакуум и выплеснуть на холст, найти эту «частицу бога», Бозон Хиггса.
— «Человечки» стали вашим фирменным знаком?
— Да, это знак. Многие стали вслед за мной делать лестницы. Шемякин украл у меня эту идею, Эрик Булатов делает «EXIT», придуманный мною несколько лет назад. И так совпало, что эвтаназия в Швейцарии тоже «выходом» называется.
— Игорь Алексеевич, мы понимаем логику людей литературы и искусства в «перестроечное» время. Большинство ставили перед собой цель демонтажа советской системы. Но идущие оттуда мотивы я вижу в вашем творчестве сегодня, хотя мы находимся в новой правовой и политической ситуации.
— Мы раньше были слепые котята. Когда пред- и постперестроечный авангард появился, я понял, что он работает на развал искусства. У нас же была мощная школа, и многие художники-реалисты после того, как в Москве прошел единственный выездной аукцион «Сотбис», в 1988 году, на следующий день все «перестроились». Это тупоголовые личности были, извините, думавшие только о корысти. «Работы Гриши Брускина продаются за пять тире 400 тысяч фунтов? Все, нужно быстренько становиться абстракционистом!» — так они думали.
При этом у нас художники в СССР очень хорошо жили, у них были свои мастерские, причем шикарные. Когда я первый раз поехал за границу, в Голландию, Италию, Швейцарию, на наших художников там смотрели удивленно.
Мы привезли большие холсты, а они спрашивают: «Вы что, пишете масляными красками?» Мы говорим: «Да». – «На холстах? И это продается?» — «Да», — отвечаем.
За рубежом единицы могут сказать, что живут за счет искусства. Думаете, почему поп-арт появился? Потому что денег нет, и они лазят по мусорникам – как Бойс, принесший мусор в музей и ставший знаменитым. Ну раз ты принес, ну два. Нарисовал квадрат, треугольник, покричал в телевизоре, сделал бегущую строку. А дальше что? В 20-е годы это было интересно. Но зачем повторять? Когда я в Ритвальд-Академии учился, мне стало скучно как раз из-за этого – и я ушел.
— Я вижу вашу картину, где медведь, являющийся очевидной отсылкой к известному партийному бренду, совокупляется с автомобилем. Кажется, это форма выражения творческого замысла, что называется, на грани.
— Это у меня так показано, как наехали на бедный отечественный автопром.
— Вы не боитесь, что некие активисты-патриоты, увидев непонятные им метафоры, напишут на вас жалобу?
— По многим работам могут быть проблемы. Я Верещагина так переделал, что работа оказалась пророческой.
— А как быть с картиной, где человечек-пиктограмма отламывает крест от купола собора Василия Блаженного?
— Я не против православия, но я увлекаюсь историей и знаю, что пять или шесть веков уничтожалось старое — ведическая культура, людей ослепляли, загоняли в Днепр, убивали… Но историю пишут победители — это всегда нужно помнить.
— То есть это сознательный антихристианский жест?
— Когда Ленин пришел к власти, не было ни крестов, ни куполов – я этот период запечатлел, но только в «перестроечном» ключе, когда все (партийные боссы) вдруг стали православными. Я патриот, я думаю о России, о русском народе-мученике, о великом эксперименте над ним, который длится 500 лет. Я не смеюсь — я плачу, скорбно смотря, что происходит вокруг.
— Для вас как художника имеет большое значение гипертрофированный, максимально упрощенный символ, как, скажем, рюмка, означающая на упаковке товаров «хрупкое». Почему советская эстетика так важна?
— Я вырос в советское время. Судьба так поделилась, что тридцать лет прошло при социализме, тридцать при капитализме. И, конечно, я живу социалистическими и капиталистическими снами. Но вторые — это кошмар. А художник – он как ребенок, его легко обидеть.
В Швейцарии никого не интересует, что у тебя нет денег, – иди мыть туалеты.
— Вы сейчас больше времени проводите в России или в Швейцарии?
— После присоединения Крыма русское искусство, да и все русское, европейцев раздражает. В Швейцарии страшный национализм. Если Большой театр не хотят видеть, что говорить о бедных художниках. Все аукционные дома для нас закрыты, русских торгов нет, а я часто выставлялся в Лондоне, Нью-Йорке. Мои работы нравятся, конечно, но неприязнь к русскому, игнорирование берет вверх.
А я люблю только в музеях выставляться, так что я стал больше в России делать выставки, причем в провинциальных городах: Тверь, Ярославль, Кострома, Тула, Плес, Рязань, Казань — везде, а не только в Третьяковке. Но провинцию я люблю, общение с людьми дает мне новые идеи. Это лучше, чем замыкаться в мастерской, пить водку, кидать бутылки в стену и кричать, что ты гений. Я много работаю.
Другие новости по теме...
